Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

 БАРАН-НЕПОМНЯЩИЙ

     Домашние  бараны  с незапамятных времен живут в порабощении у человека;
их настоящие родоначальники неизвестны.

                                                                        Брем

     Были  ли  когда-нибудь  домашние  бараны  "вольными"  - история об этом
умалчивает.  В  самой  глубокой  древности  патриархи  уже  обладали стадами
прирученных  баранов, и затем через все века баран проходит распространенным
по  всему  лицу  земли  в  качестве  животного,  как  бы нарочито на потребу
человека  созданного.  Человек,  в свою очередь, создает целые особые породы
баранов,  почти  не имеющие между собою ничего общего. Одних воспитывают для
мяса,  других  -  для  сала,  третьих  - ради теплых овчин, четвертых - ради
обильной и мягкой волны.
     Сами  домашние  бараны,  конечно,  всего  меньше  о вольном прародителе
своем  помнят,  а  просто  знают себя принадлежащими к той породе, в которой
застал  их  момент  рождения.  Этот  момент составляет исходную точку личной
бараньей  истории,  но  даже  и  он  постепенно тускнеет, по мере вступления
барана  в  зрелый  возраст.  Так  что  истинно  мудрым называется только тот
баран,  который  ничего не помнит и не сознает, кроме травы, сена и месятки,
предлагаемых ему в пищу.
     Однако  грех  да  беда на кого не живет. Спал однажды некоторый баран и
увидел  сон.  Должно  быть,  не  одну  месят-ку  во  сне  видел,  потому что
проснулся тревожный и долго глазами чего-то искал.
     Стал  он  припоминать,  что  такое  случилось;  но,  хоть  убей, ничего
вспомнить  не  мог.  Даль  какая-то,  серебряным светом подернутая, и больше
ничего.  Только  смутное ощущение этой бесформенной серебряной дали осталось
в нем, но никакого определенного очертания, ни одного живого образа...
     - Овца!  а  овца!  что я такое во сне видел? - спросил он лежащую рядом
овцу, которая, яко воистину овца, отроду снов не видала.
     - Спи,  выдумщик!  -  сердито  отвечала  овца. - Не для того тебя из-за
моря привезли, чтоб сны видеть да модника из себя представлять!
     Баран   был  породистый,  английский  меринос.  Помещик  Иван  Созонтыч
Растаковский  шальные  деньги  за  него  заплатил  и великие на него надежды
возлагал.  Но,  конечно,  не  для того он его из-за моря вывез, чтоб от него
поколение  умных  баранов  пошло,  а  для  того,  чтоб  он создал для своего
хозяина стадо тонкорунных овец.
     И   в  первое  время  по  приезде  его  на  место  баран  действительно
зарекомендовал  себя с самой лучшей стороны. Ни о чем он не рассуждал, ничем
не   интересовался,   даже   не  понимал,  куда  и  зачем  его  привезли,  а
просто-напросто  жил да поживал. Что же касается до вопроса о том, что такое
баран  и какие его права и обязанности, то баран не только никаких пропаганд
по  этому  предмету  не  распространял,  но  едва  ли  даже  подозревал, что
подобные  вопросы  могут  бараньи  головы  волновать.  Но  это-то  именно  и
помогало  ему  выполнять баранье дело настолько пунктуально и добросовестно,
что  Иван  Созонтыч  и  сам нарадоваться на него не мог и соседей любоваться
водил: смотрите!
     И  вдруг  этот  сон...  Что  это  был  за  сон, баран решительно не мог
сообразить.  Он  чувствовал  только, что в существование его вторглось нечто
необычное,  какая-то  тревога,  тоска. И хлев у него, по-видимому, тот же, и
корм   тот   же,   и   то   же   стадо   овец,   предоставленное   ему   для
усовершенствования,  а  ему  ни до чего -как будто бы дела нет. Бродит он по
хлеву, как потерянный, и только и дела блеет:
     - Что такое я во сне видел? растолкуйте мне, что такое я видел?
     Но  овцы  не  высказывали ни малейшего сочувствия к его тревогам и даже
не  без  ядовитости  называли его умником и филозбфом, что, как известно, на
овечьем языке имеет значение худшее, нежели "моветон".
     С  тех  пор  как  он  начал  сны  видеть,  овцы  с горечью вспоминали о
простом,  шлёнской  породы,  баране, который перед тем четыре года сряду ими
помыкал,  но  под  конец,  за  выслугу лет, был определен на кухню и там без
вести  пропал  (видели  только,  как  его  из  кухни  на  блюде с триумфом в
господский  дом  пронесли).  То-то  был  настоящий  служилый  баран! Никогда
никаких  снов  он  не  видел, никаких тревог не ощущал, а делал свое дело по
точному  разуму бараньего устава - и больше ничего знать не хотел. И что же!
его,  старого  и  испытанного  слугу,  уволили,  а  на  его место определили
какого-то  празднолюбца,. мечтателя, который с утра до вечера неведомо о чем
блеет, а они, овцы, между тем ходят яловы!
     - Совсем  нас  этот  аглецкой олух не совершенствует! - жаловались овцы
овчару  Никите.  -  Как бы нам за него, за фофана, перед Иваном Созонтычем в
ответе не быть?
     - Успокойтесь,   милые!   -  обнадежил  их  Никита.  -  Завтра  мы  его
выстрижем, а потом крапивой высечем - шелковый будет!
     Однако  расчеты  Никиты не оправдались. Барана выстригли, высекли, а он
в ту же ночь опять сон увидел.
     С  тех  пор  сны не покидали его. Не успеет он ноги под себя подогнуть,
как дрема уже сторожит его, не разбирая, день или ночь на дворе.
     И  как  только  он закроет глаза, то весь словно преобразится, и лицо у
него  словно  не  баранье  сделается,  а  серьезное, строгое, как у старого,
благомысленного  мужичка из тех, что в старинные годы "министрами" называли.
Так  что всякий, кто ни пройдет мимо, непременно скажет: не на скотном дворе
этому барану место - ему бы бурмистром следовало быть!
     Тем  не  менее  сколько  он  ни  подстерегал себя, чтобы восстановить в
памяти   только   что   виденный  сон,  усилия  его  по-прежнему  оставались
напрасными.
     Он  помнил,  что  во  сне перед ним проходили живые образы и даже целые
картины,  созерцание  которых приводило его в восторженное состояние; но как
только  бодрственное  состояние  возвращалось,  и  образы и картины исчезали
неведомо  куда,  и  он  опять  становился  заурядным  бараном.  Вся  разница
заключалась  лишь  в том, что прежде он бодро шел навстречу своему бараньему
делу,  а  теперь  ходил ошеломленный, чего-то, сдуру, искал, а чего именно -
сам  себе  объяснить  не мог... Баран, да еще меланхолик, - что, кроме ножа,
может ожидать его в будущем?
     Но,  кроме  перспективы  ножа,  положение  барана  и  само по себе было
мучительно.   Нет   боли  горшей,  нежели  та,  которую  приносят  за  собой
бессильные  порывания  от  тьмы  к  свету  встревоженной  бессознательности.
Пристигнутое  внезапной  жаждой  бесформенных  чаяний,  бедное,  подавленное
существо  мечется и изнемогает, не умея определить ни характера этих чаяний,
ни  источника их. Оно чувствует, что сердце его объято пламенем, и не знает,
ради  чего  это  пламя  зажглось;  оно  смутно чует, что мир не оканчивается
стенами   хлева,   что   за  этими  стенами  открываются  светлые,  радужные
перспективы,  и  не  умеет  наметить  даже  признаки  этих  перспектив;  оно
предчувствует  свет,  простор,  свободу  - и не может дать ответа на вопрос:
что такое свет, простор, свобода...
     По  мере  учащения  снов  волнение  барана  все  больше и больше росло.
Ниоткуда  не  видел он ни сочувствия, ни ответа. Овцы с испугу жались друг к
другу  при его приближении; овчар Никита хотя, по-видимому, и знал нечто, но
упорно  молчал. Это был умный мужик, который до тонкости проник баранье дело
и признавал для баранов только одну обязательную аксиому.
     - Коли  ты  в бараньем сословии уродился, - говорил он солидно, - в ём,
значит, и живи!
     Но  именно  этого-то баран и не мог выполнить. Именно "сословие"-то его
и  мучило,  не  потому, что ему худо было жить, а потому, что с тех пор, как
он   стал   сны   видеть,  ему  постоянно  чуялось  какое-то  совсем  другое
"сословие".
     Он  не  был  в  состоянии воспроизвести свои сны, но инстинкты его были
настолько   возбуждены,  что,  несмотря  на  неясность  внутренней  тревоги,
поднявшейся в его существе, он уже не мог справиться с нею.
     Тем  не  менее  с течением времени тревоги его начали утихать, и он как
будто  даже  остепенел.  Но  успокоение  это  не  было последствием трезвого
решения   вступить   на   прежнюю   баранью   колею,   а,  напротив,  скорее
свидетельствовало  об  общем  обессилении  бараньего  организма.  Поэтому  и
пользы от него не вышло никакой.
     Баран  - очевидно, с предвзятым намерением - с утра до вечера спал, как
будто  искал обрести во сне те сладостные ощущения, в восстановлении которых
отказывала ему бодр-ственная действительность...
     В  то  же  время  он  с  каждым  днем все больше и больше чах и хирел и
наконец  сделался  до  того  поразительно худ, что глупые овцы, завидев его,
начинали  чихать  и  насмешливо  между собой перешептываться. И по мере того
как  неразгаданный  недуг  овладевал  им, лицо его становилось осмысленнее и
осмысленнее.  Овчары все до единого жалели об нем. Все знали, что он честный
и  бодрый  баран и что ежели он не оправдал хозяйских надежд, то не по своей
вине,  а  единственно  потому, что его постигло какое-то глубокое несчастие,
вовсе  баранам  не свойственное, но в то же время, - как многие инстинктивно
догадывались, - делающее ему лично великую честь.
     Сам  Иван  Созонтыч  сочувственно относился к страданиям барана. Не раз
овчар  Никита  намекал,  что самая лучшая развязка в таком загадочном деле -
нож, но Растаковский упорно отклонял это предложение.
     - Плакали  мои  денежки, - говорил он, - но не затем я их платил, чтобы
шкурой его воспользоваться. Пускай своей смертью умрет!
     И  вот  вожделенный  момент  просияния  наступил.  Над  полями  мерцала
теплая,   облитая   лунным   светом  июньская  ночь;  тишина  стояла  кругом
непробудная;  не  только  люди притаились, но и вся природа как бы застыла в
волшебном оцепенении.
     В  бараньем  загоне  все  спало.  Овцы,  понурив  головы, дремали около
изгороди.  Баран  лежал одиноко посередке загона. Вдруг он быстро и тревожно
вскочил.  Выпрямил  ноги,  вытянул  шею,  поднял  голову кверху и всем телом
дрогнул.  В  этом выжидающем положении, как бы прислушиваясь и всматриваясь,
простоял  он несколько минут, и затем сильное, потрясающее блеяние вырвалось
из его груди...
     Заслышав   эти   торжественно-агонизирующие   звуки,   овцы   в  испуге
повскакали с своих мест и шарахнулись в сторону.
     Сторожевой  пес  тоже  проснулся  и с лаем бросился приводить в порядок
всполошившееся  стадо.  Но  баран  уже  не  обращал  внимания на происшедший
переполох: он весь ушел в созерцание.
     Перед  тускнеющим  его  взором воочию развернулась сладостная тайна его
снов...
     Еще  минута  -  и  он  дрогнул  в  последний раз. Засим ноги сами собой
подогнулись под ним, и он мертвый рухнул на землю.
     Иван Созонтыч был очень смертью его огорчен.
     - И  что  за  причина  такая?  -  сетовал он вслух. - Все был баран как
баран,  и  вдруг  словно  его  осетило... Никита! ты пятьдесят лет в овчарах
состоишь,  стало  быть, должен дурью эту породу знать: скажи, отчего над ним
такая беда стряслась?
     - Стало  быть,  "вольного  барана"  во  сне увидел, - ответил Никита. -
Увидать-то  во  сне  увидал, а сообразить настоящим манером не мог... Вот он
сначала  затосковал,  а  со  временем и издох. Все равно как из нашего брата
бывает...
     Но Иван Созонтыч от дальнейшего объяснения уклонился.
     - Сие  да  послужит  нам уроком! - похвалил он Никиту. - В другом месте
из  этого  барана,  может  быть,  козел  бы  вышел,  а по нашему месту такое
правило:  ежели  ты  баран,  так  и  оставайся  бараном без дальних затей. И
хозяину  будет  хорошо, и тебе хорошо, и государству приятно. И всего у тебя
будет  довольно:  и травы, и сена, и месятки. И овцы к тебе будут ласковы...
Так ли, Никита?
     - Это так точно, Иван Созонтыч! - отозвался Никита.



 



 
© Электронная публикация —  ПЭБ, 1992-2013.